Трагедия, случившаяся в Казани 19 июля, многим дала повод говорить о том, что на Поволжье может быть перенесен "кавказский сценарий". Особенно часто в этой связи упоминается Дагестан. По-видимому, многие наблюдатели вспомнили о том, что в Дагестане ситуация стала стремительно ухудшаться именно после убийства муфтия этой республики Мухаммадсаида-хаджи Абубакарова, взорванного на пути в мечеть 21 августа 1998 года. С этого момента силовое противостояние в регионе стало расширяться: экстремистская преступность за короткий период выросла в разы, а противоречия между различными легальными религиозными группами настолько обострились, что только сейчас им удалось начать диалог.
Что можно сделать, чтобы покушение на руководителей Духовного управления мусульман Татарстана не привело к аналогичным последствиям? Автор этих строк не является специалистом по Поволжью и не считает для себя уместным давать какие-либо рекомендации. Однако имеет смысл вспомнить некоторые особенности происходившего в Дагестане после 1998 года, которые, наряду с самой по себе активизацией террористов, осложнили положение в этом регионе. Возможно, это окажется полезным для тех, кто сейчас размышляет над различными вариантами развития ситуации в Поволжье.
Первое. В роли "официального", активно поддержанного властями ислама в Дагестане оказалось весьма узкое религиозное течение (фактически, лишь отдельные сегменты дагестанского суфизма). Вместо максимально широкого объединения верующих, отвергающих терроризм и насилие, имела место жесткая фильтрация мусульманских активистов по принципу лояльности определенным лидерам. Но среди авраамитических религий ислам выделяется большим сопротивлением монополизму в духовной сфере. Так что консолидация на предложенных принципах была обречена. И в ходе нее многие были фактически вытолкнуты из легального поля - как, например, молодые харизматичные преподаватели исламских наук, оказавшиеся за бортом официально действующих мусульманских вузов, в которых они хотели работать. Все это, естественно, вело к пополнению рядов потенциальных радикалов.
Второе. В общественном мнении утверждалось стойкое представление о том, что конфликты в исламской среде имеют в том числе и экономическую подоплеку. Это касалось, среди прочего, пресловутого контроля за хадж-рынком, о котором много говорилось в связи с Духовным управлением мусульман Дагестана. О контроле за предоставлением услуг паломникам вспоминали в 2000-е годы после практического каждого покушения на заместителей муфтия Дагестана. Шла речь после подобных преступлений и о доступе к средствам, выделявшимся на различные гуманитарные проекты - в том числе на проекты, связанные с примирением различных течений местного ислама. Очевидно, что ни реальному примирению, ни росту авторитета "официального" ислама такие вещи не способствовали.
Третье. Правоохранители, особенно несущие службу в местном МВД, в Дагестане уже с конца 1990-х стали силой, совершенно изолированной от республиканских властей, да и не во всем подконтрольной федералам. Региональные силовые структуры часто выступали как независимые игроки, с собственными интересами и собственной логикой действий. Это не снижало, а, напротив, подогревало напряженность.
Разумеется, регионы Поволжья существенно отличаются от Дагестана очень во многом: и по этническому составу, и по внутренней ситуации в исламской среде, и просто по укладу жизни. Однако и республики Западного Кавказа, где аналогичные проблемы стали нарастать несколько позже, чем в Дагестане, тоже во многом на него не похожи, однако наступление на дагестанские "грабли" стоило им весьма дорого.
