Дагестанское общество все сильнее раскалывается на светскую и религиозную части. Одни хотят жить как свободные, цивилизованные люди. Другие - как требует закон Аллаха. Это само по себе нормально - беда в том, что эти части общества ежедневно стреляют друг в друга. Взрывы, убийства, спецоперации, похищения, пытки - обычный новостной фон республики. Корреспондент "РР" расследовала цепь трагических событий в селе Советское - и увидела, как работает механизм гражданской войны. Кроме того, она - впервые за многие годы - сумела взять откровенное интервью у одного из идеологов кавказского террористического подполья.
- Раба Аллаха, мы рады, что ты вернулась, - восклицает девушка в темном хиджабе. В ее кроткой улыбке – радость. Так на вокзале встречают давно отсутствовавшего родственника. За мной несется нежный щебет, когда я иду мимо манекенов в исламском магазине в центре Махачкалы.
На одном манекене ярко-зеленый хиджаб. На другом – фиолетовый со стразовой заколкой-полумесяцем. На третьем – коричневый со звездой.
- Хотите примерить? – ласково спрашивает девушка. - Вам пойдет, - уговаривает она, а когда я ухожу, щебечет мне в спину, - Сестра, ты все равно скоро вернешься.
За порогом магазина на людной улице делю женщин на тех, кто вернулся, и тех, кто нет. Тех, кто да, делю еще раз – на темные мрачные хиджабы и цветные, подколотые блестящими полумесяцами с острыми концами. Так же остр в Дагестане и вопрос самого хиджаба – в июне был убит второй за год директор школы, запрещавший ученицам приходить на уроки с покрытой головой.
«Ассоциация ученых ахлю-с-сунна» (последователи сунны – РР) официально является сторонницей единобожия, борется за чистоту веры и не делит верующих на мусульман традиционных и нетрадиционных. Неофициально, особенно в федеральной прессе, ассоциацию называют «обществом салафитов» и «радикальным крылом ислама». Бороды, скорее, свидетельствуют в пользу неофициальной версии. Впрочем, сами представители ассоциации говорят, что у них бороды не длиннее, чем у патриарха.
Пресс-секретарь ассоциации Зияудин Увайсов рассказывает, что в одних дагестанских школах преследуют за ношение хиджаба, в других – нет.
- В некоторых школах директора пытаются заставить даже учительниц не носить хиджабы, грозя увольнением, - говорит Зияудин. – Хотя министерство образования прямых указаний на это не дает, но поощряет.
- Во многих религиозных селах ученицы так все и ходят – в хиджабах, - вмешивается еще один человек. – И в классе раздельное обучение тоже есть. Так правильно. По исламу необходимо, чтобы мальчики и девочки находились отдельно. И обучению это тоже пользу принесет. Если народ хочет…
- Вас не устраивает нынешняя система образования?
- Если некоторые моменты оттуда убрать, то устраивает, - отвечает Зияудин. – Идеологические моменты – теорию Дарвина, например. Урок физкультуры для девочек раздельный сделать и дать хиджабы носить. Но когда директор ведет реакционную политику и издевается над людьми, то может ожидать, что его в ответ тоже ударят. Это закон бытия…
- Кажется, это ваши горские адаты предписывают уважать учителей, - говорю я.
- Мы почитаем учителей, мы встаем при виде учителя, - говорит еще один мужчина. – Но если учитель ведет себя неадекватно…
- А причина этого – воспитание в коммунистической среде, - подхватывает пресс-секретарь. – Я – директор, а вы все должны меня слушать. Он привык к тому, что…
Открывшаяся дверь не дает ему договорить. Я ожидаю увидеть еще одну бороду, но входит Максим Шевченко (журналист, член Общественной Палаты – РР).
- В Дагестанских Огнях женщину убили, там шестеро детей под огнем были, - говорит он. – Вы хотите туда поехать?
Дагестанские Огни – маленький город в Южном Дагестане, до недавнего времени считавшемся не тронутым идеями ваххабизма и сепаратизма. Прибыв по адресу, процессия мужчин, сопровождающая Шевченко, заходит во двор частного дома. Вышедшие из него жильцы рассказывают о спецоперации, которая случилась ночью, то есть, за несколько часов до нашего приезда. Они показывают на соседний двор. Перемещаемся туда. Дом, который прошлой ночью как будто бы обстреляли, цел. Ни на нем, ни во дворе – никаких следов спецоперации. Мужчины, приехавшие с Шевченко, ходят вокруг, оглядывая его неоштукатуренные стены.
- Слушай… - шепотом говорит один из них в мобильный телефон, - тут такая ситуация – говорили, дом разнесли, а он – целый, а мы Шевченко привезли… Короче, тупиковая ситуация…
Во дворе появляется женщина в хиджабе и стоит посреди двора, сцепив руки, отвернувшись в сторону.
- Вы были дома с вашими детьми? – громко спрашивает ее Шевченко.
- Спала я, - бесцветно отвечает она.
- Откуда выстрелы были?
- Не помню. Шум такой сильный был, - она отворачивается еще больше, ее стянутый хиджабом подбородок утыкается в плечо. – Дети вскочили с криком. Потом женщина закричала во дворе… Со мной одна женщина была. А там было еще две – одну убили, другую ранили.
- Где убили? Она в доме была? – спрашивает Шевченко.
- Нет… По дому не стреляли. Стреляли во дворе. Раненая во дворе валялась. Мы ее занесли домой. Потом я услышала, что младшего брата убили.
- Вашего младшего брата? – спрашиваю ее.
- Да… - она отрывает подбородок от плеча.
- Вы видели его? – продолжает Шевченко.
- Нет…
- Они все погибли! Погибли! А вы! – в толпу врывается девушка без хиджаба.
- Я член Общественной Палаты Российской Федерации, - говорит ей Шевченко. – Мы должны разобраться в правомочности действий, не были ли нарушены права человека.
Она называет себя сестрой убитой и отходит в другую часть двора.
- У них не было оружия, - начинает она, когда я подхожу к ней. – Она привезла мужу еду, она за него вышла, он боевиком оказался. Когда начали стрелять, они испугались и туда побежали, - она отрывает руку от лица и машет в сторону. – Она с трехмесячным ребенком была. Что с ним, мы не знаем. Она раз в три месяца с мужем виделась – продукты передавала. Вот и вся жизнь…
Она смотрит на толпу мужчин. Ее глаза быстро высыхают. На ней – массивные украшения из дутого золота. Там, где сломана изгородь, видно, что убитые пытались бежать огородами. Если тело девушки нашли там, куда показывает ее сестра, значит, они с мужем бежали в разные стороны.
- Она – молодая, красивая. Она не собиралась умирать, нет. Вечно на диетах сидела, побрякушки носила. Она жить хотела больше, чем кто-либо. Твари… Твари… - она сжимает кулаки, и ее побрякушки звенят. – Молодых убивают, чтобы деньгами карманы набить. Она ничего не сделала, только продукты передавала.
- Вы помните, Медведев сказал, что даже тех, кто будет варить суп… - начинаю я.
- Да ей девятнадцать было! - перебивает она. – Она хотела оттуда выйти, сама замучалась, хотела сдаться, но ее подружки остановили – «Там будут над тобой издеваться, по животу бить, у тебя выкидыш будет». Вот этот страх ее и держал. Она устала… Ей некуда деваться было… Не-на-ви-жу… Ненавижу это государство!
Она закрывает глаза, и сидит, прислушиваясь к разговорам мужчин. Вдруг вскакивает и бежит.
- Вооруженные люди передавали продукты, - говорит высокий плотный мужчина, появившись в толпе. Это начальник местного РОВД. – Мы получили ориентировку на людей, которые собирались совершить диверсионно-террористические действия или возможно собирались…
- Воз-мож-но?! – сестра убитой врывается в толпу. – А что ж они целый год ходили, не взрывались? Ну, смешно же!!! – орет она. – Смешно! Где трехмесячный ребенок?!
- Какой ребенок? – спрашивает начальник. - Почему вы свою сестру не контролировали?
- У вас дети есть? – спрашивает она в ответ.
- Есть, конечно, - чуть помедлив, говорит он.
- Дай Аллах, чтобы вы их контролировали! – кричит она. – Это ваша власть виновата, что молодые в лес уходят, потому что вы все – хапуги и взяточники!
- Успокойся! – обращаются к ней мужчины.
- Когда вашу дочку убьют, тогда я буду спокойна! Вы говорите, я ее не контролировала?! А вы так уверены, что своих детей контролируете?! Дай Аллах, чтобы ваши дети в лес ушли! Она же вас ради Аллаха просила. А вы им шанса не дали. Если человек просит ради Аллаха не убивать, его же не убивают!
Делегация перемешается со двора – туда, где лежал труп убитой. Кровь еще не высохла, хиджаб унесен ветром в сторону. Мать бросается к нему. Рядом с жирным пятном – детский носок и памперсы.
- Почему вы их не арестовали? – спрашиваю начальника РОВД, уставившегося глазами в пятно.
- Для этого есть следственный комитет, - устало отвечает он. - Они оказали вооруженное сопротивление. Она была в камуфляжной одежде, на ней был пояс шахида.
- Почему вы сразу расстреливаете? Почему не арестовываете?
- Для этого есть спецподразделения, - отвечает он, потом надувается и говорит: - Я служу своей родине. А они нас убивают.
В кафе «Room» жду бывшего главного редактора местной оппозиционной газеты «Черновик» Надиру Исаеву. В кафе нет музыки, но есть вай-фай. Официантки – в длинных юбках и хиджабах. Алкогольных напитков в меню тоже нет.
Версий увольнения главного редактора «Черновика» - как всегда в Дагестане - две. Официальная: Исаева уволилась сама. Неофициальная: ее уволили из-за компромата, выложенного в сеть анонимным «кибер-отрядом». Отряд собрал его на всех ведущих журналистов и общественных деятелей республики. В сеть попали телефонные разговоры Исаевой с мужем, отбывающим наказание в одной из колоний. Говорят, что «кибер-отряд» - это сотрудники ФСБ или уволенные Надирой и обиженные журналисты.
Она приходит в темном хиджабе и мрачным взглядом.
- У меня такое чувство, что дагестанское общество чем-то болеет, - начинаю я, - и, кажется, первый симптом этой болезни – люди перестают ценить чужую жизнь…
- Да, это необратимые процессы, - соглашается Надира. – У нас увеличение количества спецопераций всегда совпадает с приходом нового человека в силовое ведомство. У нас обязательно найдутся новые боевики, как только к нам командируют нового человека из России. Трупы похищенных находят с переломанными руками, ногами, пальцами и выколотыми глазами. Директора школ становятся шестерками у «Шестого отдела». Кто у нас негласно ЕГЭ контролирует? Сотрудники УБЭП. Есть информация, что директоров школ заставляют стучать на тех учениц, которые ходят в хиджабах. У нас директора школ – давно бойцы невидимого фронта. Директриса школы в Шамхале (пригород Махачкалы – РР) воевала с хиджабами, ссылаясь на устав школы. В сентябре 2010-го ее расстреляли в собственном доме. Я считаю ответственным за ее смерть Министерство образования Дагестана. За время этого публичного и длительного конфликта вышестоящее начальство не высказало своей позиции. Нет, - усмехается Надира, - проблема взяток при сдаче ЕГЭ, низкий уровень образования нас не интересуют, завышенные баллы ЕГЭ – тоже, а вот хиджабы – да.
- Но сотрудники милиции выходят из того же общества, они не с луны прилетают…
- Не для того ли все это делается, чтобы было с кем воевать? – она с насмешкой смотрит на меня из-под хиджаба. – У нас по служебной лестнице продвигаются только борцы с экстремизмом. Эти методы востребованы и обеспечивают тебе карьеру. А желающие найдутся.
- А ты почему носишь хиджаб?
- Тот, кто спрашивает, не поймет, а тот, кто поймет, не спросит… А про механизмы, запущенные в обществе, ты права… Дело в том, что дагестанцы уже не чувствуют себя гражданами России – России, которая танками долбит их дома. С такой ненормальной Россией мы уже не в составе России. Если бы Россия была нормальной, ей не пришлось бы насильно пришивать к себе границы…
На улицах Махачкалы за домами, гаражами и деревьями – люди в камуфляже с винтовками. Прилетел Нургалиев. Жители не обращают на них внимания. В республике уже начался вывод девочек из светских школ. Родители забирают их потому, что там запрещают носить хиджаб, и отдают в медресе. Исламизация растет. Надира говорит, что не нужно воевать с хиджабами, нужно просто сделать вид, что их нет. Но хиджаб нельзя вот так взять и просто пришить к положению о форме учащихся – общему для всей страны. Как и сам Дагестан нельзя взять и пришить нитками к телу России. Любой лоскут рано или поздно оторвется, если не пришит старательно, мелкими стежками.
- И я сорвала с себя хиджаб и топтала его ногами! Мне противно было, что это сделали мусульманки!
Я еду в село Советское в машине со случайной попутчицей. На ней серый хиджаб. Она носит его десять лет.
- Сестра спускалась на Лубянку, когда произошел взрыв. Она позвонила мне в истерике и кричала: «Меня чуть не взорвали! Я ненавижу тебя и твой хиджаб! Это твои сестры метро взорвали!». И тогда я сбросила хиджаб и топтала его…
Фируза умолкает. Она тоже едет в село Советское, но зачем, не рассказывает.
- Вы – салафитка? – спрашиваю ее.
- Я еще не салафитка, но уже придерживаюсь салафитских взглядов, - отвечает она, колюче глянув на меня.
Сейчас в Дагестане не очень боятся признаваться в своих симпатиях к салафитскому учению. Еще год назад такое признание невозможно было получить от случайного попутчика. Я гадаю, что здесь будет еще через год.
- Как же мне стыдно было, - продолжает она. – Как будто я самая падшая, грязная женщина. Я сейчас говорю, а у меня слезы на глазах. Я не могу этого объяснить, но все хиджабные женщины скажут то же самое. И не столько страшно перед Аллахом, сколько стыдно… Многие надевают сейчас хиджаб, но немногие знают, что такое внутренний хиджаб.
- А что он такое?
- Это полное подчинение воле Аллаха и соблюдение всех норм ислама. Ислам не одобряет цветные хиджабы с украшениями, которые привлекают внимание, - она качает головой. – Ты должна каждую минуту помнить о смерти. Она неизбежна, но предстать перед Всевышним ты должна без греха… Случай тебе расскажу, - она снова колет меня глазами. – Недавно я ехала в лифте с мужчиной и женщиной. Она была накрашено ярко, в ажурном платье прозрачном, даже белье было видно. А когда мы вышли, мужчина подошел ко мне и сказал: «Сестра, если бы тебя в лифте не было, моя рука сама бы потянулась до нее дотронуться»…
- Потому что этот мужчина – свинья.
- Дорогая моя, - она прикрывают мою руку своей. – Все мужчины – свиньи… Прости, брат, - извиняется она перед водителем. – Физиология у них такая.
По моей попутчице нельзя определить, сколько ей лет. Может быть, тридцать, а, может, сорок. Она маленькая и худая. У нее маленькое смуглое лицо и легкие руки.
- Общество воюет с такими, как мы, - продолжает она. - Когда я сняла хиджаб, мне сказали: наконец-то ты стала похожа на человека. Но я весь год ходила в ужасе, засыпала и видела страшные сны… Ты меня не поймешь. Только соблюдающая мусульманка поймет. И наконец я снова надела хиджаб, и, дай Аллах, никогда его не сниму.
Моя попутчица всего лишь носит хиджаб и совершает намаз пять раз в день. Но если я спрошу ее, хочет ли она установления шариата на территории Дагестана, она должна будет сказать: «да». Если я скажу, что шариат в светском государстве невозможен, ей придется признать, что она за отделение Кавказа. «Хотите ли вы установления шариата?» - тот вопрос, о который спотыкаются умеренные мусульмане. Они не могут сказать «да», ведь живут в светском государстве. И не могут сказать «нет» - какие они тогда мусульмане? Говорить отделению «да» в нашей стране не боятся только русские националисты и салафиты. Впрочем, последних за эти высказывания уничтожают.
Село Советское. Незадолго до убийства директора школы, в мае, сотрудники районного РОВД во время пятничного намаза ворвались в сельскую мечеть, которая считается салафитской, забрали молящихся и, как пишет местная пресса, избивали в течение нескольких часов.
Вдвоем с Фирузой мы доходим до ворот дома директора. Директора расстреляли ночью, в постели, когда он спал. Стучу. Не открывают. Толкаю калитку и захожу во двор. Дверь дома распахнута.
Выходит молодая женщина с младенцем на руках. Ее глаза подведены жирными стрелками.
- Ни одного журналиста видеть не хотим! – отвечает она, услышав мои объяснения. - Все из-за вас! Уходите отсюда.
Из дома появляется мужчина со стеклянными глазами. За ним еще один.
- Вы не поняли? – спрашивают они. – Журналистов сюда не звали.
- Ах, вот оно ваше кавказское гостеприимство! – тонким голосом восклицает Фируза. – Позор! И это – дагестанцы!
Женщина презрительно обмеривает глазами ее хиджаб и меня.
- Она – русская, - говорит она. – К ней необязательно проявлять гостеприимство.
Иду по сельской дороге, попросив Фирузу держаться на расстоянии от меня. Стучу в дома сельских учителей, но, узнав, что я журналист, меня испуганным шепотом просят уйти.
- У нас дети. Пожалейте нас, - шепчут они. – Все с вас, с журналистов, началось.
Только в одном учительском доме меня приглашают войти.
- Вы простите, сейчас время такое, - шепчет пожилой учитель с седыми усами и оглядывается на дорогу – не видел ли кто, как я заходила к нему. – За свое мнение убивают, - продолжает он. – Может, что-то между ними и было…
- Между ними – это между кем? – тоже шепотом спрашиваю его.
- Ой… - учитель прижимает ладонь к губам. – Я не знаю. У нас мало учениц в хиджабах ходили. И, наверное, на них родители хиджабы надели. Но мы не имеем права навязывать им свое мнение. Все началось в тот пятничный день – облаву на ребят сделали. Потом директора школы вызвали – почему ученики в учебное время в мечети. Он интервью давал, все с журналистов началось. Я уважаю религию. У каждого человека должна быть вера. У меня она есть…
- А это правда, что учителя доносят на учеников?
- Ничего подобного, - еле слышно говорит он, оглядываясь на дочь.
Иду в мечеть. Там меня встречает имам. Молодой, высокий и худой.
- А вы не боитесь, что вас убьют? – спрашиваю его.
Он сидит на полу и смотрит на меня оленьими глазами. Имаму двадцать четыре года. Он – программист. Долго искал работу в республике. Не нашел. Стал имамом.
- А за что? – тихо спрашивает он. – Я ничего плохого не сделал. Они говорят, что мы якобы всех в хиджабах ходить заставляем, грозим шариатским судом…
- А это правда?
- Не-е-ет… - он прикладывает руку к груди. – А за что меня убьют? Почему вы так сказали?
- Вы ислам пропагандируете.
- Да, мы молимся и здесь в мечети пропагандируем ислам. Но нам не пропагандировать нельзя – это ведь наш даваат.
- Что было тринадцатого мая?
- В пятничный день ворвались в мечеть, с автоматами стояли во дворе военные в два ряда. Закричали – «Велиханов, давай, выходи». Это моя фамилия. А меня в тот день не было, вот они были, - он показывает на подростков, сидящих рядом. На вид им шестнадцать лет.
- И что с вами сделали? – спрашиваю ребят.
- Ну, отвезли в отделение, побили, вот так крест на голове выстригли, - один из них делает крестообразное движение по голове. – Бороды, у кого были, тоже наполовину выстригли. Оскорбляли матерными словами – «Что вы в мечеть ходите?».
- А директор школы вам запрещал в мечеть ходить?
- Да, говорит, что на уроки ходить надо.
- Ну, так это правильно… Разве он не прав?
- Уже говорят в интернете, что это из-за нас его убили, - говорит имам. - Но он сам так высказывался… Говорил ученицам, если еще придут в хиджабе, он их догола разденет… Я когда о его убийстве узнал, сильно испугался. Это против нас обязательно повернется.
- Вы же у него учились. Неужели вам его совсем не жаль?
- А почему он был против того, чтобы мы в мечеть ходили? – спрашивают ученики. – Что, нас можно по беспределу унижать, да? Они много чего нам говорили. Почему в России есть какой-то порядок, а у нас нет? Почему нас шесть часов били?
- Это же пророк призывал устанавливать закон Корана… - беспомощно говорит имам. – Мы же не можем ничего поменять.
- Вы за отделение от России?
- Вы такой сложный провоцирующий вопрос нам сейчас задаете…
- Вопрос очень простой. Да или нет?
- Мы и так в составе России.
Мой следующий собеседник, имени которого я не знаю – один из тех, кто идеологически готовит боевиков. Но он просит называть его «простым мусульманином». Простой мусульманин не одет в камуфляж. На нем – просторная рубаха. Белая плоская тюбетейка. Он смотрит пристально большими темными глазами, и кажется, готов заглотить, окутать хиджабом и протащить по тайнам своего религиозного мира, горящего в глазах.
- Убили директора школы… - начинаю я.
- Альхамдулиля… - тихо перебивает он.
- Вы говорите «хвала Аллаху»?
- Он был образованным человеком, не чабаном каким-то, - отвечает тот. – И он говорил то, что нас оскорбляло. Смотрите… - он не повышает голос. – Как мы относимся к смерти? Не так, как вы. Мы знаем, с такой же ясностью, как я знаю, что вы сейчас сидите передо мной, что единственная причина смерти – это срок окончания жизни.
- Вы хотите сказать…
- Единственная причина смерти тире окончание срока жизни, - останавливает меня он. – Когда меня убьют, мои близкие будут знать, что мой срок жизни подошел к концу, и я все равно бы умер. Вы думаете, ваша жизнь зависит от вас, и если вы не будете ходить под пулями, у вас меньше вероятности погибнуть.
- А вы, правда, радуетесь, когда умирает ваш близкий?
- Есть отцы и матери, которые принимают поздравления, узнав, что их сын или дочь погибли.
- Позавчера я видела таких родственников. Они были не похожи на тех, что готовы принять поздравления…
- Да… эти женщины… Вчера мы хоронили нашу сестру. Ее убили в Дагестанских Огнях, - говорит он, и я понимаю, что мы говорим об одной и той же семье. – И такая легкость была на душе…
- Конечно. Вы ж ей никто…
- Нет, а потому что она умерла вот так… Те женщины, о которых вы говорите, они же не мусульманки. Многие родители отвергают своих погибших детей, они не приходят к ним на похороны, не забирают их тела из морга… Они вчера орали, кричали, - с вкрадчивым осуждением говорит он, - рвали на себе волосы, царапали лица…
- Это нормально для человека в горе.
- Это – богохульство. Наша жизнь – временное испытание.
- Если все то же самое вы рассказываете молодежи, то такими разговорами подталкиваете их к смерти.
- Конечно… Но не к смерти… Вы рассуждаете, как обычный человек.
- Я просто как человек рассуждаю.
- …как человек, который считает, что с концом жизни и всему конец наступает. Но мы знаем, что жизнь – временна, а перед нами – вечность.
- Так дайте им прожить эту временную жизнь…
- А мы не готовы променять это на то… Вы опять не понимаете… Срок жизни предопределен… Я могу умереть в свои тридцать пять, зарабатывая деньги поганым образом, - повышает он голос, - отнимая их у детей, пенсионеров. А могу совершать богоугодные поступки, жертвовать на пути Аллаха. И я умру в те же тридцать пять. Но когда будут взвешиваться мои деяния, на весы лягут благие.
- А много ваших знакомых из… уверовавших погибло?
- Немало погибло.
- А вы почему живой?
- Потому что я считаю, что надо действовать методом идеологической борьбы.
- Вот видите, они умерли, а вы – живы…
- Опять вы меня не слышите. Им срок был такой предписан. Моего родного брата убили менты… Он не был насильником или грабителем… Вы можете сказать, что и тогда мне было без разницы?
- Почему вы сказали «хвала Аллаху», когда услышали об убийстве учителя?
- Когда казнят этого дурака из Осло, вы тоже будете радоваться. И я радуюсь, что такой человек больше не будет натравлять на наших братьев ментов.
- А вы радовались, когда взорвалось метро и Домодедово?
- Если бы Доку Умаров у меня спросил, я бы сказал, что это – харам (запретные действия – РР). Но он меня не спрашивал. Я не имею к этому никакого отношения.
- Но Мариам Шарипова и Джанет Абдурахманова все же ваши сестры?
- Они не перестали быть моими сестрами. Они убили кяфиров. Есть мусульмане, а есть не мусульмане.
- То есть вам все равно – человек или нет, главное – мусульманин или нет?!
- Я и говорю – харам.
- Но вы считаете их сестрами…
- А кем мне их считать?
- Преступницами.
- Они – мои сестры.
- Вы считаете нас, москвичей, зомби. Утром и вечером мы спускаемся в метро, едем на работу и обратно. Дома нас ждут. И не надо нас взрывать.
- Да? А в Чечне сорок тысяч убили, но вам, москвичам, было без разницы. Вы читаете, что в интернете про кавказцев пишут? Это люди, у которых есть компьютер и которые могут писать. Это жители больших городов. И девяносто процентов из них нас ненавидят. Они не знают, что тут творится?
- У вас самого легкость на душе, когда вы хороните своих земляков. А хотите, чтобы далеким москвичам за вас было больно.
- Это не я убивал чеченских детей. Не я брат Буданова. Это его отец и брат не сказали ему: «Сын – ты мразь». Вся русская мусарня прошла через Чечню.
- Но, кажется, в метро взорвали не сотрудников милиции?
- У каждого из них есть мама, папа, тетя, бабушка. И никто их не отверг. Конечно, вы – зомби. Если вы допускаете убийство наших детей, то вы можете быть только зомби… Я говорю тем, кто меня слушает, что все кавказцы должны чувствовать себя угнетенными российской оккупацией. Но они не чувствуют.
- Ну еще бы. Из федерального правительства столько денег сюда идет…
- А эти деньги к нам не приходят.
- Это вопрос к вашему дагестанскому правительству.
- Это вопрос к вашему российскому правительству, получающему откаты за проявление лояльности. Дагестан надо разбудить, а потом освободить.
- Что вас могло бы остановить?
- Ничто.
- Надеюсь, вы понимаете, что вы – фанатик.
- Я – фанатик, если хочу жить независимо? – он смеется в пышную черную бороду. - Почему с таким восторгом все смотрели фильм «Храброе Сердце», когда Мэл Гибсон кричал: «Freedom!»? Вы же не говорили, что он фанатик. Вы говорили: храброе сердце.
- Он боролся за независимость, а вы – за идею.
- Когда мы читаем, что вы в России пишете о нас, нам смешно. Вы думаете, я имею отношение к смерти той девушки, которую вчера хоронили? Никакого. Она дура, приехала к мужу новорожденного показать. Они же не понимают, что за ними следят. Она привела с собой хвост. Ее убили, а муж еще оборонялся.
- Почему они уходят в лес?
- Потому что решили, что лес – единственный путь исправить ситуацию. Самый четкий и короткий путь попасть в рай – получить шахаду (исламский символ веры, свидетельствующий веру в единого бога Аллаха - РР).
- А разве среди них нет таких, кто просто вымогает у бизнеса деньги?
- Как вам не стыдно?! – дергается он. - С чего вы взяли, что у них есть деньги?!
- Ну… например, оружие они на что-то покупают…
- Тут оружия – валом! Валом! Вы думаете, тут есть проблема с оружием?! Им нужно всего два сникерса в день. Землянка и помощь народа… «Freedom» - как красиво кричал. А мы говорим «свобода» - и нас уничтожают.
- А вы, между прочим, получили образование в советской школе. И в вузе, наверное, советском. А теперь проявляете дикую агрессию против своей страны.
- Нам не нужны подачки от России. Мне не нужны ваши горы золотые, я хочу свой кусочек, чтобы ни от кого не зависеть. Нас веселят ваши стереотипы о нас.
- Хотя бы скажите своим братьям, чтобы учителей не убивали…
- Он не был учителем. Он был чиновником. Он говорил, а мы – судим по словам. Те ребята, убитые в Огнях, они были среди тех, кто пришел его убивать. Они молодцы – маски не надели, пришли с открытыми лицами, чтобы его жена видела – это не сельские ребята из мечети.
- Скажите, вот я… как соседка слишком плоха для вас?
- Тут надо разделить мою ненависть к вашей плохости и вашим поступкам и ненависть к вам. Пока вы мне не причиняете вреда, я вас жалею. Я вас спасаю. И я говорю вам: поклоняйтесь Аллаху, он ваш создатель.
- Ну, я… верю в Бога…
- Это – ваше заблуждение от сатаны. Вас ждет ад, и я вам сострадаю.
- Вся проблема в том, что вы совершенно нетерпимы к другим.
- Мы говорим Путину – открой дорогу для наших проповедников, которые будут проповедовать единобожие.
- Но мы не хотим вас слушать.
- Вы будете бить нас камнями, а мы будем говорить. Вы будете затыкать уши, а мы будем говорить. Вам не надо, другим надо. Толпы русских принимают ислам. Вы не живете по законам Бога. Ваша демократия разрешила гомосексуализм, вы согласились. А мы говорим – это мерзость.
- Ну… пусть кто не хочет, тот гомосексуализмом не занимается.
- А мы и вам не дадим им заниматься… В какого Бога вы верите?
- Я думаю, у нас с вами один Бог.
- Откуда у вас информация о нем? Расскажите. Может, я тоже в вашего Бога поверю.
- Мне кажется, что он…
- Вам кажется?! Я этого не приемлю!
- Как же я вам расскажу о своем Боге, если вы мои первые слова не приемлете? …Да, мне кажется, что он меня любит и точно знает, что я – есть.
- С чего вы взяли? Где признаки того, что он вас любит?
- Ну… я просто так чувствую. Когда ночью на небо, например, смотрю… И, знаете, мне правда, достаточно чувствовать. Мне не нужны знания. Вера, подкрепленная знаниями, перестает быть верой.
В какой-то миг в его глазах мелькает сожаление. Может быть, сожаление о том, что его бог – не такой, как мой. Но, скорее всего, мне так только кажется. Или миг – слишком короткий. Какое-то время мы молчим.
- У вас галлюцинации. Ваша вера антинаучна. Вы будете гореть в аду.
- А вас могут убить…
- Мы это понимаем. Я знаю, что умру. Но только Аллах знает, где и когда за мной прилетит ангел, которому будет дана информация, откуда забрать мою душу.
- Надо было его простить… директора…
- Мы не знаем его сердца, но мы слышали его слова.
Цепочка сложилась. Завязка – избиение молившихся в сельской мечети. Кульминация – убийство директора школы. Развязка – спецоперация в Дагестанских Огнях. Оставшееся за кадром – деньги и звездочки. В день своего визита Нургалиев попросил представить к награде список участвовавших в спецоперации. Впрочем, из завязки вырисовывается еще один сценарий: кто-нибудь из избитых обидится и уйдет в лес. А имама мечети убьют силовики. Не за проповеди, нет, а за то, что не сумел стать программистом. И в этой драме, разыгрывающейся не первый год в маленькой республике, уже неважно, кто положительный герой, а кто отрицательный. Важно одно: одним людям стало выгодно убивать других. Дагестанцы говорят, что режиссер этой драмы – сама Россия. Пока силовики воюют с боевиками, салафиты с официальным духовенством, а хиджабные женщины с нехиджабными, страна может спать спокойно – революции не будет. А если она случится, то как флаг здесь поднимут хиджаб.
